подарочки Дурикам :3

[Graffity no Wonderland]

Дорогие мои психи, санитары, доктора и мимокрокодилы, если такие есть!)
так вышло, что в нашей дружной армии больных на голову завелось, как минимум два Пейсателя, крайне вдохновлённых происходящим.
и эти самый Пейсатели потребовали у меня данного поста, в котором они будут делиться своим пейсательством, рождённым благодаря нашему с вами, дорогие мои, бардаку.
если распишется кто-то ещё - милости просим))))

выкладывать работы предлагаю так же анонимно, дабы поддержать концепцию сообщества, но без утоснения имён автораъперсонажа. можно попробовать неугадать, кто что написал, ага :3

в общем, пишется всё равно для своих, так что наслаждайтесь, хвалите и делитесь, любимые!)

@темы: мир, PornoGraffity speaking with U

Comments

[Гость]

Пак Кён открывает глаза к середине ночи , понимая, что не сможет уснуть. Он выбирается из нагретой постели, накидывает медицинский халат на пижаму, нашаривает ногами тапки и медленно бредёт из своей комнаты, на ходу приглаживая взлохмаченные рыжие волосы.
Коридор первого этажа тёмный, не видно ничего, но в этой клинике уже давно изучен каждый сантиметр - Кён бредёт по коридору, думая, стоит ли идти туда, куда хочется. Вокруг тихо, очень тихо - если никто не умер, значит все его "дети" спят в палатах, даже если не в своих.
Тут, конечно, полный бардак, но Кён не может быть строже с пациентами, он не может обращаться с ними, как с арестантами. Они итак каждый в своей клетке, и, вероятнее всего, навсегда. От мысли о Джехё, о том, что именно к нему относилось "если никто не умер", становится очень тяжело внутри, и Кён прибавляет шагу. Он поднимается по лестнице в жилой корпус, и чуть жмурится от мягкого жёлтого света лампы на столе дежурного.
Минхёк, конечно, не спит, он листает какие-то бумажки, но сразу поднимает глаза на вошедшего.
- Пак Кён? Ты чего?
- Хочу проверить Джехё, что-то мне неспокойно, - быстро говорит Кён, широко улыбнувшись, - Уснуть не мог.
- Ты мне не доверяешь? - Минхёк склоняет голову на бок, отложив очередную историю болезни.
- Доверяю. Но мне нужно его увидеть.
Кён тихо идёт дальше, отпирает тринадцатую палату и заглядывает в комнату. Тут всегда странно-холодно, не смотря на отопление и закрытое окно. Кажется, что этот холод идёт от самого, смертно-тощего, бледного, но по-прежнему красивого мальчика, медленно и упорно умирающего. Кён подходит к его кровати, поправляет на нём одеяло и отводит прядь волос от лица. Дышит. Слава Богу, дышит.
Кён вымученно улыбается и замирает, глядя на одного из самых тяжёлых пациентов. Вспоминается, как Джехё просил научить его рисовать море. Делается совсем больно, Кён закрывает глаза и осторожно берёт холодную руку Джехё в свою.
- Вот бы выменять твоё здоровье на своё. Вот бы ты захотел поправиться, Принцесса, я бы отдал, не задумываясь, всё... - шепчет санитар и замирает так.
- Пак Кён, пойдём, - тихо говорит появившийся в дверях Минхёк, - Пойдём, он спит, я вколол ему вечером на кубик больше. Нечего тут страдать, этим ему точно не поможешь.
Кён медленно отпускает холодную руку, ещё раз поправляет одеяло и выходит, тихо заперев дверь на ключ.
- Ты бы спал лучше, чтобы сиять для него, - серьёзно говорит Минхёк, - Или пошли пить чай. Посияешь для меня.
Минхёк, он совсем не равнодушный, просто у него защитные механизмы отлажены куда лучше.
Кён кивает и идёт к столу, включает чайник и насыпает заварку в две кружки. У каждой отбиты края. Кён смотрит прямо перед собой, перемешивая ложкой чаинки и сахар, пока чайник шумит рядом. Он смотрит перед собой и думает о том, что, возможно, ошибся в выборе профессии. Сердца что-то не хватает на всё это. Сиять, надо сиять, он же "солнечный Пак Кён", он обязан. И он сияет, просто иногда силы кончаются. А откуда их взять-то, силы эти? Неоткуда.
- Слушай, а можно я возьму снотворного? Хоть в таблетках, но лучше колоть, а то я не могу спать, совсем не могу спать, когда моим детям плохо.
Кён говорит тихо, и всё ещё перемешивает бело-коричневое месиво в шашке, хотя чайник уже вскипел, и можно бы налить кипятка. Потом словно просыпается, заливает горячую воду в чашки и ставит их на стол. Так же глядя в никуда, присаживается на край этого стола и опускает голову.
- Ты неисправим, Пак Кён, - тихо говорит Минхёк, и вдруг обнимает, - Ты неисправимый идеалист.
Кён вздрагивает, но не отталкивает, не отстраняется. Только кивает обречённо, понимая, что так и есть - идеалист и, наверное, дурак.
- Но я не могу иначе.
Минхёк молчит, только прижимает к себе посильнее. Долго молчит, а потом странно как-то вздыхает.
- Если бы ты мог иначе, то я не любил бы тебя, наверное. - Тихо тараторит он, и обнимает ещё крепче, словно Кён может вырваться.
- Что?
- Что, что. - Бурчит Всегда Холодный и Спокойный И Минхёк, кажется даже, смутившись, - Я люблю тебя. Давай чай пить, остынет же.
Кён переваривает сказанное, а потом расплывается в улыбке и обнимает, скрестив руки на чужой спине. Ткань халата под ладонями приятно похрустывает. У Минхёка всегда всё идеально и по правилам. Только вот любит коллегу - это же не правильно, да?
- Давай пить ча...
Только договорить Кён не успевает - его вдруг очень мягко целуют. Прямо в губы, наплевав на правила, спасительно целуют, давая те самые необходимые силы.
Кён сжимает пальцы на спине Минхёка и думает о том, что завтра - будет хорошим днём, в котором не случится ничего страшного. И хоть один из его "детей" пойдёт на поправку. Потому что он справится. Он теперь не один.

[Гость]

ну я прямо такой дофига неузнаваемый аноним :з

- Ты снимался для женских журналов?

- Ты снимался для женских журналов?
Джехе привычно поджимает губы, готовый к любой подколке и издевательскому "бабааа" в свой адрес, но Енгук молчит, продолжая разглядывать фотографии на стенах. Молчит, трогает кончиком пальца и - Джехе не видит - улыбается восторженно.
- Тебе идет. Правда.
Джехе расслабляется и вытягивается на кровати, тоже начиная улыбаться.
Енгук ходит по его палате, ступая осторожно, тихо, потому что на дворе - ночь, и если кто их застукает, то проблем не оберешься. Ходит, разглядывает, а Джехе следит за ним полуприкрытыми глазами, из-под челки. Когда Енгук садится рядом на узкую, скрипучую кушетку, Джехе уже почти спит. Енгук гладит его по теплым волосам, проводит пальцами по скуле и линии шеи, а потом шепотом спрашивает:
- Ты там в кимоно, да?
- В кимоно, - кивает сонно Джехе, не открывая глаз.
- Ты самая настоящая гейша.
Джехе опять напрягается, а Енгук стремится побыстрее исправить ошибку:
- В смысле, красивый. Ужасно красивый. Правда. Ты же знаешь...
Джехе молчит, и Енгук вздыхает, ложится рядом и крепко обнимает модель со спины. Он и вправду тощий, уже даже скорее костлявый - с арматурой обниматься и то мягче бы было, но с недавних пор Енгук предпочитает арматуре Джехе, и это странно, пугающе и спасающе.
Они засыпают в обнимку, а утром Енгук уходит, неслышно ступая по липкому линолеуму дурацкими, порванными тапочками, напоследок укрыв Джехе своей толстовкой - под утро его всегда колотит от холода.

В лечебнице разрешены тихие хобби и времяпровождение. В игровой комнате можно и порисовать, и почитать, и еще всякой тупой ерундиной позаниматься - Енгук терпеть не может все эти кружки и обычно старается их избегать.
Но сегодня он пробирается в игровую комнату, жутко злой и смущенный, садится в уголочке и делает вид, что ему прямо вот до чертиков интересно читать какую-то замызганную книжонку. Медсестры переглядываются, но оставляют его в покое - только, на всякий случай, зовут пару санитаров. Бан Енгук в этой больнице давно уже слывет пороховой бочкой, облитой бензином и с засунутыми туда петардами.
Но сегодня Енгук никому не планирует бить морды. Он планирует быть тихеньким и послушненьким и... оооп. Получилось.
Потихоньку стянуть иголку со стола, где лежат всякие салфеточки и разноцветные ниточки.
Иголку не досчитаются, но найти ее не найдут, а кончать самоубийством никто не собирается - красота же.
Енгук ужасно доволен собой.

Последующие три дня Енгук решает, что затея была в высшей степени идиотской. Шить он не то, что не умеет, а ненавидит, пальцы оказываются исколоты в мелкое решето, получается сикось-накось, но Бан Енгук не был бы Бан Енгуком, если бы не доводил начатое до конца.
А еще, каждый раз, когда Енгук хочет с воплями и матом порвать все, что уже сделал, он вспоминает бледную улыбку Джехе по утрам на прогулке и в груди мгновенно разливается чан кипятка, а на губы сами собой растягиваются в ответной, адресованной, пока что, серым стенам.

- Наденешь?
Енгук сгорал со стыда первые пару мгновений, но потом все пропадает и он решает идти до конца, раз уж все это затеял.
Джехе смотрит на сверточек в его руках недоуменно, берет, разворачивается и приоткрывает рот от удивления.
- Но как...
- Я пиздил все подряд тряпки. Но они чистые. Слушай, не смотри, что некрасиво, просто надень, а?
Джехе смотрит на него долгим взглядом, Енгук пыхтит, хмурится, но глаз не отводит, и Джехе кивает, и уходит к столику.
- Отвернись, - просит он, а Енгук привычно упирается взглядом в стены.
Он может разглядывать эти фотографии вечно, благо, их тут, кажется, столько же, сколько дней Джехе уже провел в этом месте.
Джехе шуршит чем-то, вжикает молниями, возится, напевает себе под нос, Енгук рассеянно улыбается, потому что в груди ворочается теплый комочек.
Спустя несколько долгих минут Джехе прокашливается за его спиной и Енгук оборачивается - медленно, максимально медленно, чтобы потянуть удовольствие.
Джехе стоит за его спиной, с на скорую руку нарисованными стрелками, забранными наверх волосами и в кривом, дурацком, самодельном кимоно. Один рукав чуть короче другого, на груди запахивается плохо, поэтому видны бледные, торчащие ключицы, у пояса-оби неровная отделка, но Енгуку кажется, что Джехе на фотографиях тускнет и меркнет по сравнению с тем Джехе, что он видит сейчас.
Джехе заметно нервничает и закусывает губу, а Енгук все никак не может выдавить из себя ни слова. Только смотрит - во все глаза, стараясь сфотографировать и бережно уложить в памяти каждую малюсенькую деталь этой ночи.
Этой самой особенной в его жизни ночи.
- Ты такой красивый... Никого лучше нет.
Для меня.
Джехе неуверенно улыбается ему, а Енгук дотрагивается рукой и расплетает его волосы, и тянет к себе - пахнущего косметикой и лекарствами -, прижимает, утыкается носом куда-то в висок и чувствует себя самым здоровым, самым счастливым и самым живым человеком на всей планете.
И всем этим людям, якобы нормальным людям остального мира никогда не понять и не испытать такого же. Потому что горячий, обжигающий и нежный комочек в груди Бан Енгука - это что-то очень особенное, он уверен.
Джехе поднимает тонкие руки и сжимает ткань пижамы на его спине, а Енгук вздыхает и закрывает глаза.
Он готов стоять так хоть до самого рассвета.
Самый живой.

[Гость]

дофига неузнаваемый аноним 2

Однажды в своей жизни Бан Енгук дал обещание, которое не смог сдержать.

Однажды в своей жизни Бан Енгук дал обещание, которое не смог сдержать.
Нет, все, конечно, началось раньше. Все началось, когда отец сказал ему "Енгук, настоящий человек - это тот человек, который сдерживает свои обещания". С тех пор Енгук стал "настоящим человеком" и даже в свои шесть он никогда не давал обещаний, которые не мог бы сдержать.
Но потом он сказал сестре "Я всегда буду рядом и никогда тебя не отпущу", и сестра, его маленькая, миленькая сестренка поверила ему и протянула то единственное, что было в руках - крошечный, разноцветный ластик. Скрепила обещание подарком.
А потом, спустя несколько месяцев - умерла, оставив после себя трупный холод и леденящий ужас.
Енгук пытался сдержать обещание, пытался не отпустить, но ее все равно отобрали, на него кричали, его били. Енгук помнил, как хрустнула под пальцами чужая кость, как взвыли над ухом от боли, как его схватили за шкирку, отволакивая в сторону, как отвернулись родители, а потом не было ничего - только черная пустота, злая, колючая, заставляющая огрызаться эти долгие, бесконечно долгие годы.
Енгук больше не улыбался и не давал обещаний - он думал, что раз один раз он не смог его выполнить, то о чем уж тут говорить. Благо, было и некому особо.
Но потом в его жизни случился Ан Джехе. Истеричный, тонкий - казалось, двумя пальцами сожми, он и сломается -, женоподобный, отвратительный Ан Джехе. Ан Джехе имел феноменальную привычку бесить одним своим присутствием, смотреть так, что хотелось выцарапать ему глаза, молчать до тихого Енгукова бешенства и постоянно ныть, заставляя Енгуковы пальцы свиваться в диком танце от невозможности открутить ему шею прямо здесь и сейчас.
И Бан Енгук пообещал себе - впервые за долгое время - что когда-нибудь он обязательно отрежет Ан Джехе его блядские длинные волосы ножницами, а потом засунет эти самые ножницы ему в шею и всем будет хорошо.
И Бан Енгук опять не сдержал своего обещания, потому что через месяц он проснулся с Ан Джехе на одной кушетке и единственным его желанием с этого момента было не отдаляться от бывшей модели дальше соседней палаты.
Это было второе обещание, что Енгук не смог сдержать.

И с этого момента все пошло под откос. Потому что Енгук разучился обещать.
Сидя в очередной раз рядом с Джехе, опутанным проводами и иглами, вгрызающимися в его тело, рядом с Джехе, практически ничего не съевшим за две недели, Енгук гладил бледного, почти прозрачного шатена по волосам, и шептал, шептал, бесконечно долго шептал, что как только Джехе поправится, он обязательно что-нибудь придумает, чтобы Пак Кен свозил его в город, а еще они когда-нибудь поедут на море - там будет очень тепло и Джехе больше никогда не будет мерзнуть, и там будет много солнца и можно будет больше ничего не бояться.
- Ты только поправляйся, поправляйся, слышишь? И поедем на море, обязательно.
Мерно пищал аппарат, капельница булькала пакетиками и проводками, а Ан Джехе улыбался, неразличимо-белый на больничных простынях, как будто слышал, поверил и на секундочку увидел море - настоящее, теплое, сапфировое море.
Это было третье обещание Бан Енгука, и он знал, что они никогда в жизни больше не увидят моря.

И по ночам, очень часто, обнимая угловатого, острого Джехе, этот обтянутый кожей скелет, Енгук перебирал его волосы и еле слышно бормотал, что он никогда-никогда не уйдет, что он будет рядом - до конца своей жизни, что никто больше и пальцем Джехе не тронет - он не даст. Джехе молчал и улыбался, слушая ровное сердцебиение Енгука, а Енгук говорил и говорил, за них двоих, что они всегда будут вместе, что никто и ничто больше не отберет их друг у друга.
Потому что Енгук знал - он не переживет второго раза. И Джехе не переживет, поэтому им теперь нельзя друг без друга, никак нельзя.
- Мы с тобой будем вместе, да? Будем, - Енгук снова и снова проводил пальцами по загрубевшим шрамам на запястьях Джехе - бесчисленные свидетельства попыток все прекратить, бесконечные воспоминания о том, как хватали, тащили, вылавливали у самой кромки и снова оставляли мучиться. - Я никогда тебя не оставлю.
Это было четвертое обещание Бан Енгука и он верил, по-настоящему верил в то, что они еще очень долго будут спасать друг друга, просто вовремя сжимать чужую ладонь и спасать - потому что по-другому никак, по-другому - не выжить.

А потом Бан Енгук тряс белого, белее больничных простыней Джехе, сжав до боли скулы, тряс и рычал "Только не засыпай! Только не засыпай!".
Но Джехе засыпал, то и дело вздрагивал, но уже даже не открывал глаз, только белел все больше, потому что перекаченная транквилизаторами и снотворным кровь совсем-совсем отказывалась течь, только густела в венах.
Ан Джехе умирал у него на руках от передозировки, потому что какая-то глупая медсестра ввела ему на один критический кубик больше, один маленький кубик, чудовищно огромный для Джехе, чье тело, казалось, уже и так состояло из одних лекарств.
- Не засыпай, - шептал Енгук, а сам баюкал Джехе, обнимая невесомое тело, пока где-то там, далеко, ужасно медленно, медленнее сердцебиения модели, к ним спешили санитары и врачи. - Пообещай мне не бросать меня. Пообещай мне. Не засыпай... Пообещай мне не бросать, ну, Джехе, пообещай...
И Ан Джехе разлепил пересохшие, обветренные губы и вытолкнул из легких свистящее, еле слышимое:
- Не могу.

[Гость]

Зико, он умеет. Он знает, очень хорошо знает, что и как нужно сделать, как наврать, как прикинуться лапушкой, и как стерпеть дикую головную боль, чтобы потом стало хорошо.
И он терпит, широко улыбаясь этому дураку Пак Кёну, потом отлёживается в палате, заткнув уши наушниками. Кён хороший, он разрешает музыку, музыка увеличивает головную боль до космических масштабов, но он терпит. Терпит бесконечные четыре дня.
Таблеток всё равно недостаточно, хватит на какой-то час, и мучения того, конечно, стоят, но хочется покруче. Поэтому он выбирается из своей палаты, озирается по сторонам и идёт на поиски того, кто может ему помочь, к тому, кто заменим сейчас.
Теиль находится почти сразу, как по сценарию – у дверей в процедурную.
- Айо, - плавно тянет Зико, широко и немного криво улыбаясь.
- Не хочу с тобой разговаривать, - отрезает Теиль, сжимая что-то в кармане. Взгляд у него недоверчивый и настороженный.
Зико это не нравится, сам Теиль ему е нравится тоже, но всё тело уже начинает ломать, и эта ломка перебарывает личное отношение. В конце концов, какая разница, кому принадлежит рука Дающего?
Зико подходит поближе к своему потенциальному спасителю и понижает голос до доверительного шёпота.
- Мне нужен резерпин. Совсем немного. И мепробамат, мепробамат, упаковка. М?
Теиль косится на этого «ямайского бедняка», как называет его про себя, и поджимает губы.
- С чего ты взял, что Теиль может достать это всё?
Когда Теиль нервничает, он говорит о себе в третьем лице, а голос его становится шелестящим и отчётливо злым.
- Перестань, парень, сколько уже раз ты доставал для меня эти симпатичные кругленькие таблеточки? Мне очень плохо. Жизнь, понимаешь ли, не та совсем. Помоги, а? Ну чего тебе стоит?
Зико из последних сил держится, чтобы не схватить этого психа за грудки и не вжать в стену. Нельзя, нельзя потерять, пусть и номинальное, но расположения этого мастера спиздить и припрятать.
- Пожалуйста, - наконец цедит Зико и даже коротко кланяется.
- Что мне за это будет? – Быстро спрашивает Теиль и оглядывается, чтобы убедиться, что никто не слышит их разговор.
- Смотря что тебе нужно, ну, - нетерпеливо шипит Зико и нервно перетаптывается с ноги на ногу, - Я сдохну сейчас, ну!
- Ну и подыхай, - широко улыбается Теиль, поправляя шапку с надписью «comme des fuckdown», - мне не жалко.
- Блядь, - тихо говорит Зико, - ну блядь. Ну пожалуйста.
Теиль думает. Долго думает. В голове прокашливается голос, прокашливается и сообщает, что нельзя ничего этому парню давать. Он же упорется, и все старания санитаров и врачей опять пойдут коту под хвост. И вообще – способствовать чужому самоуничтожению, это бесчеловечно. Теиль выслушивает голос, пожимает плечами и с размаху бьёт по едва живой своей «здоровой» и «адекватной» личности увесистой битой равнодушия. Зато будет весело, если забраться к нему в палату и посмотреть.
- Потом расплатишься. И стой тут, отвлекай врачей, если что.
Зико кивает, расплываясь в совершенно идиотской улыбке, и часто-часто кивает, уже не обращая внимания на всё возрастающую головную боль.

Зико растирает таблетки на подоконнике, смешивает с последними каплями спирта из давно и самостоятельно спизженного пузырька, и видит море.
Море бескрайнее, разноцветное, переливающееся водоворотами ярчайших красок. Небо над морем, напротив, остаётся словно бетонным, неподвижным, ни на полутон не меняя глухого зелёного окраса, и сиреневое солнце ползёт по нему, словно на шарнирах. Зико даже слышит скрип шестерёнок, и блаженно улыбается. Время замирает, исчезает и от него не остаётся и следа, оно не мешает смотреть в себя.
Море втекает в него через десяток мелких дырок на сгибе локтя, заполняет до самых краёв, и приятно щиплется внутри. Небо шумит, накатывает волнами, и Зико медленно плывёт к осиротевшему, пустому дну. Дно серое, острое, как высушенная губка, и лёгкое, как пенопласт. Зико лениво улыбается, когда этот пенопласт трескается под ним, рассыхается и расходится колючим песком, пропуская в своё нутро.
И становится темно. Очень темно, гулко, жарко и море затихает внутри, делаясь неподвижным стеклом. Зико больше не хорошо, не приятно и не весело.
После темноты наступает боль, сначала приятная и почти щекотная, она поднимается из низа живота и постепенно вымещает собой море. Тогда Зико стонет и сворачивается в комок на полу у окна.

- Пак Кён, Пак Кён! – Весело щебечет Теиль, дёргая санитара за рукав, - Там, в седьмой палате, там, там! Его тошнит, он кричит и ему, кажется, очень плохо.
Пак Кён быстро оставляет свои дела и бежит к указанной палате. Он поднимает голову горячего, влажного от пота, бледного, как смерть Зико, кладёт себе на колени и засовывает два пальца в открытый рот.
- Вам не противно, Пак Кён? – с нескрываемым интересом спрашивает Теиль, маяча на безопасном расстоянии, - А вдруг его глюки в Вас попадут? Вот же будет весело.
Кён не обращает внимания на слова пациента, отирает белую пену с лица ничего не соображающего, уже притихшего Зико и тихо шепчет что-то успокоительное.
- Позови Минхёка. Умоляю тебя, позови Минхёка, он же умереть может.

Зико открывает глаза, смотрит в тёмно-серый, растресканный потолок, и тихо, почти беззвучно оплакивает своё погибшее море. Сейчас он не думает о том, что через неделю головной боли сможет увидеть его ещё раз.

[Гость]

Тэилю давно кажется, что он потерял себя. Словно маленькую иголку в стоге сена. Он ищет ее, роется в куче высохшей, мертвой травы, а иголка лишь периодически впивается в пальцы, причиняя боль, и снова ускользает. Иголка эта острая, у нее есть голос, который звучит, не замолкая. Иголка говорит и говорит, она указывает, требует и продолжает колоть, а у Тэиля нет от нее даже наперстка. Он знает, что иголке этой тут самое место, но она не нравится ему. Иголка тонкая и трудно найти в ней ту самую точку опоры, которая все уравновешивает и возвращает расшатанной психике баланс. Этот баланс слишком давно утерян. Нет, его не вернуть. Он просто найдет эту иголку и выкинет куда-нибудь подальше, если понадобиться, он отправит ее в космос. Потому что нет от этой иголки больше никакого толку, только колется, куда бы Тэиль ни присел.

- Прекрати заниматься ерундой, - снова звучит колючий голос, но Тэиль уже давно научился его игнорировать. Поэтому он тихо хмыкает и встает на цыпочки, пытаясь дотянуться до верхней полки стеклянного шкафа.
- Интересно, что случится, если поменять антидепрессанты Джехе со снотворным для особо буйных? – Тэиль не знает названий этих лекарств, он даже не пытается их прочитать.
Он помнит, что из этого пузырька Минхек обычно отсыпает пару капсул в стаканчик для Юквона, а из этого - для Чихуна. Он вообще много чего помнит, несмотря на то, что очень хочется забыть. А потом делает выводы. Он ставит диагнозы всем здесь присутствующим своими понятными словами. У него даже для санитаров есть свои диагнозы.
- Если ты это сделаешь, Джехе может умереть. – Иголка снова впивается под ноготь, заставляя Тэиля морщиться.
- А он разве не этого хочет? – Парень спрыгивает со стула, высыпает половину капсул в ладонь и рассовывает их по карманам. Еще несколько штучек Тэиль прячет в отворот шапки, вдруг его Минхек по пути поймает. Он даже не пытается вернуть все, как было. Просто ставит пузырек на рядом стоящую тумбу, там таких много стоит, и выходит из процедурной.

Мимо пробегает Юквон, он, как всегда, на взводе, слишком активный. Юквон сам по себе очень слишком. Тэиль довольно улыбается, оборачиваясь буйному вслед. Вчера он спустил в унитаз целую упаковку его психоактивных ампул и закопал во дворе успокоительное. Так что еще сутки Юквон сможет жить так, как хочет, а хочет он без таблеток или уколов.

В общей комнате Енгук что-то громко доказывает Химчану, который пересказывает пончику Шекспира, причем дословно. Его совсем не интересует одушевленный собеседник, он его даже не замечает, а вот пончик - дело другое. Он очень круглый, вкусно пахнет, а еще с розовой глазурью. Тэилю становится смешно. Ему всегда смешно, когда кто-то пытается разговаривать с Химчаном. Это, как минимум, глупо.

Чихун выскакивает из столовой и расплывается в приветливой улыбке. Он направляется в сторону Тэиля и явно намеревается его обнять, а потом рассказать что-нибудь про своих очередных демонов. Тэиль не против послушать, но сейчас ему некогда. Нужно заткнуть эту иголку. Он должен отдать таблетки Джехе и, когда тот поблагодарит Тэиля и скажет, как он признателен за такой подарок, голос заткнется, поняв, что он был неправ.

Тэиль быстро сворачивает за угол и прячется в нише, потому что по коридору, углубившись в свои думы, вышагивает Джиен. К счастью, тот его не замечает и проходит мимо. В реальность врача возвращает резко выворачивающий из-за поворота Чихун. Джиен сгребает пациента в охапку и тащит с собой, чтобы поболтать, как обычно. Тэиль выглядывает из ниши, прикусив губу. Ничего, Чихун переживет, демонов своих же пережил. Джиен хоть и мудак, но человечиной не питается. Тем временем, палата ольджана уже совсем близко.

Несмотря на то что, уже давно перевалило за обед, Джехе все еще валяется в кровати, даже не думая подниматься. Он просто не видит в этом смысла. Тиэль хочет войти, но замирает на месте. У него привычка такая: стоять тихо до тех пор, пока его не заметят, и наблюдать за всем происходящим. Джехе потягивается, мученически вздыхает и достает из-под подушки нож, утащенный с кухни. Ольджан прикасается холодным и затупившимся лезвием к кисти и, слегка надавив, проводит по коже, где остается белая, быстро исчезающая полоса. Джехе задумчиво вертит нож в руке и повторяет попытку, на этот раз надавив сильнее.
- Останови его, - требует иголка, на что Тэиль лишь складывает на груди руки и прислоняется боком к косяку, продолжая смотреть.
- Вот идиот, кто так вены вскрывает, нужно вдоль, - бормочит он себе под нос.
А Джехе все еще не оставляет своих попыток, на его лице появляются отголоски боли, но парень не сдается. Через пару мгновений он вскрикивает, а по его руке ползет маленькая капля крови.
- Ну ты точно идиот! – Восклицает Тэиль и подбегает к шокированному Джехе. Он хватает худое бледное запястье и внимательно рассматривает, добралось ли тупое лезвие до вены. Вроде бы, нет. Тэиль зло шипит и вырывает у Джехе нож, засовывая себе в карман.
- Куда Кен вообще смотрит!
Джехе потерянно водит взглядом по комнате, после чего фокусирует его на Тэиле.
- Что ты тут делаешь? – Почти одними губами вопрошает Джехе.
Тэиль замолкает и, не моргая, смотрит в большие карие и безжизненные глаза. Иголка снова колет и пытается проткнуть сердце, но Тэиль не сопротивляется. Он нащупывает в кармане капсулы, сильно сжимает их в кулаке, да так там их и оставляет.
- Мимо проходил. – Бросает Тэиль и выскакивает в коридор.
Надо бы Кену рассказать, пусть проверит на всякий случай, что там еще у Джехе острого припрятано.

[Saelma Graffity]

- Чего это ты тут сидишь? – спрашивает хорошенький мальчик лет пяти, у которого ровно половина лица содрана в кровь, - Да ещё и улыбаешься.
Мальчик склоняет голову на бок и сопливо шмыгает носом, когда садится на корточки и машет лисьим хвостом.
- Я жду, - коротко отвечает Чихун, бросив короткий взгляд на старого знакомого, - Это очень важно.
- Покажи журавля? – Просит мальчик и придвигается поближе.
Чихун любит этого мальчика и уже месяц выдумывает ему имя. Имя – это очень важно. Мальчик хороший, безобидный и добрый, только лицо у него расцарапано, поэтому Чихун с готовностью разжимает ладонь и показывает журавля: небесно-голубого, в мелких белых облачках. Под левым крылом у журавля накарябано кривое красное сердечко. Мальчик внимательно смотрит на птицу, вытянув смуглую шею, рассматривает детально, со всех сторон.
- Лучше бы таблеток ему принёс, - Задумчиво тянет мальчик с лисьим хвостом и исчезает.
Исчезает, потому что дверь, за которой Чихун напряжённо следит уже больше часа, тихо открывается и в коридор выходит измученный, очень усталый Пак Кён. У Пак Кёна весь халат в мокрых желтоватых разводах, влажный лоб и глаза почти такие же пустые, как у Джехё. Чихун думает, выходит из-за угла, за которым стоял и подходит к любимому санитару.
- Пак Кён сансеним, а хотите журавлика?
Пак Кён тяжело вздыхает, но тут же натягивает широкую добрую улыбку.
- Золотого хочу.
Пак Кён роется в кармане, пока Чихун, смешно закусив язык, мастерит свою бесполезную птицу, и протягивает на открытой, измазанной подсыхающей горькой пеной ладони свой маленький подарок.
- М? – Чихун отрывается от своего занятия и вопросительно улыбается.
- Ты же порвал чётки свои? – Участливо спрашивает Пак Кён, - А эти яшмовые и очень прочные.
Чихун долго смотрит, быстро доделывает золотистого журавля и бережно берёт в руки зелёные чётки с красной кисточкой.
- Мне?
- Тебе, - кивает Пак Кён, - Чтобы никто тебя не трогал.
Чихун отдаёт журавлика, наматывает чётки на запястье, с которого ещё не сошла гематома с того дня, как он, в истерике, сорвал прошлые, самодельные, из вишнёвых косточек.
- Как он, Пак Кён сансеним? – Басит Чихун, трогая чётки на руке, - Опять болеет? Я ему журавля принёс. Небесного.
Пак Кён заметно грустнеет и улыбается совсем тяжело.
- Опять болеет. Но ты дай ему птичку, он будет рад.
«Если он тебя увидит вообще», - додумывает Пак Кён, и прячет в карман золотую бумажную фигурку. Уже, кажется, пятисотую.
- Заходи к нему, может он ещё не спит.
Чихун кивает, улыбается санитару и смело проскальзывает в палату.
Чихуну всего двенадцать в его голове, мир светел и лёгок, он действительно любит всех и каждого, даже этого буйного Ёнгука, кажется, любит. Его личный цветастый мир лопается и стареет только в двух случаях: когда демоны, и когда Зико.
Зико лежит на своей заблёванной койке, бледный и горький даже на вид. Зико состоит из таблеток и Чихун уверен, что это потому, что хён просто болеет. Горло или желудок – что-то такое, он опять забыл. Зико лежит на боку, едва живой на вид, скрючившись в комок. Пак Кён, должно быть, скоро вернётся – сменить простыни, переодеть и промыть глупые дреды. Смыть сблёванную пену.
- Хён, ты спишь? – Уютно гудит Чихун, садится на корточки у лица Зико и протягивает амулетик, - Смотри, это я тебе сделал, чтобы ты не болел.
У Зико открыты глаза, они очень тёмные и совсем пустые, только Чихун этого не видит.
- Хён, смотри, он как небо.
- Море... – тихо хрипит Зико и скорёживается ещё больше, - Моооре...
- Море? Хорошо, пусть море, - легко соглашается Чихун и кладёт птичку на грязную подушку, сердцем вверх, - Облака отражаются.
- Море... Моё море...
Зико начинает плакать и его плечи крупно дрожат. Он всё твердит про своё море, и Чихун не знает, как быть. Взрослая боль за подыхающего по своей воле наркомана слишком остра и огромна для двенадцатилетнего мальчика.
Приходится взрослеть.
- Перестань, - тихо просит Чихун, - Перестань, я тоже море, слышишь? Перестань...
Он наклоняется и целует горькие, с привкусом желчи и спирта, губы, без брезгливости целует, осторожно и плавно. Как море. Чихун очень старается стать морем.
Зико никак не реагирует, только мычит в тёплые ухоженные губы, и дрожит. Всё реже и мельче, пока не затихает.
- Море?.. Ты море?...
- Да, да, если хочешь, только не боли так.
Чихун трепетно гладит жёсткие дреды и упёрто продолжает целовать. Горько, невкусно, но не противно. Не противно, потому что это Зико.
Чихун терпеливый, он упёртый и целеустремлённый. Сказал, что море, значит так и становится. Потому что Зико вдруг улыбается и отвечает на поцелуй. На первый из доброй сотни предидущих.
- Не бросай меня?..
Чихун кивает, усаживается поудобнее и тихо, монотонно гудит. Как волны.
А потом Зико засыпает и дышит ровно. Чихун берёт покрывало, комкает и устраивается прямо на полу – стеречь.
А на перепачканной таблетками подушке спит небесный журавль с исковерканным, блаженным, кровеносным сердцем.

OWARI

[Гость]

- Чего это ты тут сидишь? – спрашивает хорошенький мальчик лет пяти, у которого ровно половина лица содрана в кровь, - Да ещё и улыбаешься.
Мальчик склоняет голову на бок и сопливо шмыгает носом, когда садится на корточки и машет лисьим хвостом.
- Я жду, - коротко отвечает Чихун, бросив короткий взгляд на старого знакомого, - Это очень важно.
- Покажи журавля? – Просит мальчик и придвигается поближе.
Чихун любит этого мальчика и уже месяц выдумывает ему имя. Имя – это очень важно. Мальчик хороший, безобидный и добрый, только лицо у него расцарапано, поэтому Чихун с готовностью разжимает ладонь и показывает журавля: небесно-голубого, в мелких белых облачках. Под левым крылом у журавля накарябано кривое красное сердечко. Мальчик внимательно смотрит на птицу, вытянув смуглую шею, рассматривает детально, со всех сторон.
- Лучше бы таблеток ему принёс, - Задумчиво тянет мальчик с лисьим хвостом и исчезает.
Исчезает, потому что дверь, за которой Чихун напряжённо следит уже больше часа, тихо открывается и в коридор выходит измученный, очень усталый Пак Кён. У Пак Кёна весь халат в мокрых желтоватых разводах, влажный лоб и глаза почти такие же пустые, как у Джехё. Чихун думает, выходит из-за угла, за которым стоял и подходит к любимому санитару.
- Пак Кён сансеним, а хотите журавлика?
Пак Кён тяжело вздыхает, но тут же натягивает широкую добрую улыбку.
- Золотого хочу.
Пак Кён роется в кармане, пока Чихун, смешно закусив язык, мастерит свою бесполезную птицу, и протягивает на открытой, измазанной подсыхающей горькой пеной ладони свой маленький подарок.
- М? – Чихун отрывается от своего занятия и вопросительно улыбается.
- Ты же порвал чётки свои? – Участливо спрашивает Пак Кён, - А эти яшмовые и очень прочные.
Чихун долго смотрит, быстро доделывает золотистого журавля и бережно берёт в руки зелёные чётки с красной кисточкой.
- Мне?
- Тебе, - кивает Пак Кён, - Чтобы никто тебя не трогал.
Чихун отдаёт журавлика, наматывает чётки на запястье, с которого ещё не сошла гематома с того дня, как он, в истерике, сорвал прошлые, самодельные, из вишнёвых косточек.
- Как он, Пак Кён сансеним? – Басит Чихун, трогая чётки на руке, - Опять болеет? Я ему журавля принёс. Небесного.
Пак Кён заметно грустнеет и улыбается совсем тяжело.
- Опять болеет. Но ты дай ему птичку, он будет рад.
«Если он тебя увидит вообще», - додумывает Пак Кён, и прячет в карман золотую бумажную фигурку. Уже, кажется, пятисотую.
- Заходи к нему, может он ещё не спит.
Чихун кивает, улыбается санитару и смело проскальзывает в палату.
Чихуну всего двенадцать в его голове, мир светел и лёгок, он действительно любит всех и каждого, даже этого буйного Ёнгука, кажется, любит. Его личный цветастый мир лопается и стареет только в двух случаях: когда демоны, и когда Зико.
Зико лежит на своей заблёванной койке, бледный и горький даже на вид. Зико состоит из таблеток и Чихун уверен, что это потому, что хён просто болеет. Горло или желудок – что-то такое, он опять забыл. Зико лежит на боку, едва живой на вид, скрючившись в комок. Пак Кён, должно быть, скоро вернётся – сменить простыни, переодеть и промыть глупые дреды. Смыть сблёванную пену.
- Хён, ты спишь? – Уютно гудит Чихун, садится на корточки у лица Зико и протягивает амулетик, - Смотри, это я тебе сделал, чтобы ты не болел.
У Зико открыты глаза, они очень тёмные и совсем пустые, только Чихун этого не видит.
- Хён, смотри, он как небо.
- Море... – тихо хрипит Зико и скорёживается ещё больше, - Моооре...
- Море? Хорошо, пусть море, - легко соглашается Чихун и кладёт птичку на грязную подушку, сердцем вверх, - Облака отражаются.
- Море... Моё море...
Зико начинает плакать и его плечи крупно дрожат. Он всё твердит про своё море, и Чихун не знает, как быть. Взрослая боль за подыхающего по своей воле наркомана слишком остра и огромна для двенадцатилетнего мальчика.
Приходится взрослеть.
- Перестань, - тихо просит Чихун, - Перестань, я тоже море, слышишь? Перестань...
Он наклоняется и целует горькие, с привкусом желчи и спирта, губы, без брезгливости целует, осторожно и плавно. Как море. Чихун очень старается стать морем.
Зико никак не реагирует, только мычит в тёплые ухоженные губы, и дрожит. Всё реже и мельче, пока не затихает.
- Море?.. Ты море?...
- Да, да, если хочешь, только не боли так.
Чихун трепетно гладит жёсткие дреды и упёрто продолжает целовать. Горько, невкусно, но не противно. Не противно, потому что это Зико.
Чихун терпеливый, он упёртый и целеустремлённый. Сказал, что море, значит так и становится. Потому что Зико вдруг улыбается и отвечает на поцелуй. На первый из доброй сотни предидущих.
- Не бросай меня?..
Чихун кивает, усаживается поудобнее и тихо, монотонно гудит. Как волны.
А потом Зико засыпает и дышит ровно. Чихун берёт покрывало, комкает и устраивается прямо на полу – стеречь.
А на перепачканной таблетками подушке спит небесный журавль с исковерканным, блаженным, кровеносным сердцем.

OWARI

[Гость]

окок, я тоже сюда сольюсь.

У Пак Кена не сердце - а целая планета, над которой он сам, Пак Кен, - Солнце.

У Пак Кена не сердце - а целая планета, над которой он сам, Пак Кен, - Солнце.
И планету Пак Кена рвет, ее каждый день крошит в сотню маленьких обломков, от нее отваливаются куски, ее раздирают в разные стороны, не делая при этом никаких движений. Планета Пак Кена трещит и стонет, и Пак Кен прижимает руки к груди и шепчет одними губами:
Господи.
Хватит.
Пак Кен смотрит и понимает, что он не понимает. Он больше не может - так, здесь, как было. Ему нужно что-то поменять, потому что планета держится из последних сил, а Солнце мигает и чадит, как лампа сбережения энергии, которая никак не может разгореться.
Кен энергию никогда не берег и не жалел, щедро отдавая ее тем, кому нужнее, и теперь ему ее не хватает иногда даже на то, чтобы встать с кровати. Он лежит по утрам, часы еле слышно пищат - сработал будильник, очень тихий, потому что Кен научился спать чутко, а громких звуков в эти стены приносить нельзя, особенно так рано. И часы пищат, а он лежит, смотрит в серый, серый потолок, и чувствует, как к горлу океанским приливом подкатывает волна жесткой горечи, боли и невыносимой тоски, сдирающей кожу с глотки, заставляющая ее сжиматься от болезненных спазмов.
Пак Кен не может и не хочет плакать, но ему так больно, так больно, что сил уже нет.
Его день начинается в пять тридцать, к шести он уже одевает белый, мягкий, прохладный халат с растянутыми карманами, в которых всегда найдется и конфетка для Юквона, и платочек для Кюхена, и таблеточка, чтоб у Чихунни не болела голова. А еще на самом дне лежит маленький, оранжевый, как само Солнце журавлик. Кен иногда держит его в руке и ему становится легче.
Ненадолго, правда.
Пак Кен одевает свой халат и делает шаг за порог - на свою работу, в свою жизнь, в свой маленький, уютный, раздирающий его на части Ад.

Планету Пак Кена топчет каждодневно, швыряет туда-сюда, то насаживает на иголки, то окунает в ледяную реку, а Пак Кен смотрит и думает:
Господи.
Как я выдерживал раньше?
Потому что Пак Кен смотрит на Чихуна, старательно сворачивающего розового журавлика и поглядывающего восторженно на Чихо, и сердце его плачет. Огромный, выше даже капельку самого Кена мальчик, который прочно увяз в своем двенадцатилетии и постоянно видит демонов, так открыто и светло радуется каждому моменту своей жизни, что Кену кажется - он-то уже так не умеет. Пак Кен думает, что он и сам верит в этих демонов, и, качая в руках заплаканного Чихуна, он понимает, что готов позвать шаманку, и пусть она уже прогонит этих отвратительных созданий, привязавшихся к малому.
Пак Кен смотрит на Чихо, придурковатого, любящего потянуть "ы", он смотрит, как тот последовательно убивает себя, и ничего не может с этим поделать. Он раз за разом толкает пальцы ему в глотку, когда задыхающийся, покрытый испариной Чихо стонет на его руках, сжимает зубы и молится, молится, просит у Бога отпустить Чихо еще немножко времени, и он точно поправится, точно откажется от наркотиков. Но время идет, а спустя месяц Кен опять находит его исходящим белой пеной и круг замыкается.
Пак Кен смотрит на тихого, забитого Кюхена и его планета стучит в груди быстрее. Послушный, почти незаметный мальчик, до смерти пугающийся даже тихого шороха, заставляет его по ночам грызть подушку от собственного бессилия.
В их мире еще не придумали лекарства от душевных болезней.
Пак Кен смотрит на громкого и заводного Юквона и сердце его почти воет, Пак Кен думает о том, что нужно купить еще консервов, потому что каждую ночь с понедельника на вторник, со среды на пятницу и с субботы на воскресение, Юквон крадет их и куда-то носит, а утром просыпается тихим и счастливым, и спрашивает у Кена, когда привезут на завтрак яблоки, и можно ли ему сегодня посмотреть телевизор капельку побольше - обещали показать программу про саванну, а там львы, представляете, Пак-сонсенним, огромные львы! Он просыпается, не мельтешит, только смеется счастливо и выглядит таким...
Почти здоровым.
Пак Кен смотрит на тихого Тэиля, и его сердце зажигается безумной надеждой, потому что он видит иногда того Тэиля, который дается в руки, который понимает и тянется в ответ. Но потом Пак Кен находит Чихо, закатившего глаза и бьющегося в конвульсиях и думает, что уже не знает, какая сторона Тэиля перевешивает.
Пак Кен смотрит на Джехе, и ему кажется, что он смотрит сквозь Джехе, потому что Джехе, кажется, просвечивает на солнечный свет. И он думает:
Господи.
Ввести бы тебе десять кубиков - за что ты так мучаешь себя? - и спи, спи, засыпай...
Джехе тускло улыбается ему, одергивает на плечах пижаму, больше похожую на необъятную простыню, висящую на острых, болезненно-худых плечах, и сердце Пак Кена безмолвно кричит.
Пак Кен смотрит на огромного, опасного даже запах и слух Бан Енгука, и сердце его крошится в мелкую крошку, когда он видит, как большой и страшный Бан Енгук быстро и незаметно корябает какие-то слова на обрывках маленьких бумажек, будь то бумажное полотенце или забытая кем-то газета, от которой удалось оторвать листок. Он подтачивает ему по ночам карандаши, незаметно оставляет пару клочков бумажки под дверью и думает о том, что любовь Бан Енгука не имеет никаких преград, она сметает на своем пути даже границы царства мертвых и живых, и он думает, что его, Пак Кена, никто и никогда так не полюбит.
Зато любит он.
Любит.
И он живет на одной своей любви - как на вечном двигателе.

Поэтому, когда Ли Минхек впервые берет его за руку и коротко целует, у Пак Кена из глаз брызгают слезы - кровь его разорванной и родившейся заново планеты.
Когда Ли Минхек обнимает его, Пак Кен чувствует в груди разгорающееся тепло своего Солнца и думает:
Меня хватит.
Меня хватит на жизнь для каждого из вас.

А Ли Минхек поделится жизнью с ним.

[Гость]

Иногда Ан Джехе начинает говорить.

Иногда Ан Джехе начинает говорить. Он говорит тихо, никогда не повышает голос, но у Енгука этот самый голос живет, кажется, где-то внутри - под сердцем или, может, в крови. Енгук закрывает глаза, Ан Джехе говорит, и Енгук слушает его каждой клеточкой своего тела, пытаясь оставить себе на память много-много слов, которые Джехе произносил - с неизменной устало-счастливой интонацией. Заранее.
- В следующей жизни, - говорит Ан Джехе и Енгук чувствует, как теплый воздух, пахнущий лекарствами, оседает на его плече. - Я буду звездой университета. Ты учился в университете?
Енгук плохо помнит свою школу, а университет он видел только издалека. Ан Джехе кладет свою прохладную ладонь к нему на грудь и Енгук сжимает ее своей рукой - Джехе опять мерзнет.
- Я буду звездой университета, любимцем девочек и учителей. Буду ходить в отглаженных рубашечках и всегда все вовремя сдавать. А ты будешь таким большим раздолбаем, предводителем банды плохих парней, прогульщиком и отстающим.
Енгук улыбается, потому что вдруг видит Ан Джехе - в пиджачке, с сумкой через плечо, обаятельно улыбающегося пищащим сокурсницам. У него тонкие, красивые пальцы и волосы ложаться на плечи длинными, каштановыми волнами, перехваченные на затылке резинкой. Он не бледный, просто кожа чуть светлее, чем у остальных, и в нем жизнь держится не в клетке из просвечивающих костей, а в здоровой крови и счастливых глазах. А потом он представляет себя и улыбается еще шире.
- Я бы тебя ненавидел.
- Нашел, чем удивить, - смеется Джехе тихо, а Енгук чувствует боком, как стучит сердце Джехе, ударяющееся о тонкую перегородку кожи. - А я бы воротил от тебя нос.
- Ты был бы старостой.
- А ты - капитаном баскетбольной команды.
Енгук прижимает к себе Джехе чуть сильнее и гладит его ладонью по острым ребрам.
- А потом тебя бы посадили вместе со мной на потоковом зачете. Кошмар какой, тебя - рядом! А ты ведь не знаешь ни черта, и вот бы ты мучился ползачета - списывать ли у "бааабы" или гордо воротить нос и вылететь из универа?
- А ты бы что?
- А я бы сидел-сидел, а потом незаметно поменял бы работы и решил бы все за тебя.
Енгук поворачивает к нему голову - Джехе лежит, прикрыв глаза, и счастливо улыбается своему маленькому, вдруг ожившему для них двоих миру.
- А я потом, - Енгук задумывается. - Отпиздил бы тебя в туалете. И за волосы бы потаскал. Потому что такая помощь для капитана баскетбольной команды - унизительна. Кстати, почему бы ты это сделал?
- Потому что нужна ли мне морока с отчисляемыми? - фырчит Джехе. - Столько проблем.
- Ах ты...
Он щекотит Джехе и тот отбивается, невесомо ударяя Енгука в грудь и по рукам, а потом Енгука подминает его под себя и садится сверху. Джехе смотрит на него из-под полуопущенных ресниц и гладит кончиками пальцев ноги.
- А потом ты бы подбросил меня до дома. Потому что у тебя крутой мотоцикл, и все дела. И шлем такой, черный, зеркальный.
- И по ночам я выбиваю зубы плохим парням битой?
- Ну да, ты же хороший парень в обличии плохого, значит, вершишь правосудие на своей территории.
Енгук ухмыляется. Что ж, такое вполне подходит под него.
- А дальше?
- Дальше... - Джехе задумывается. - Дальше прошел бы месяц метаний. Ну, таких, как в фильмах. А потом мы бы проснулись в одной кровати и ты бы пошел готовить мне завтрак.
- Слишком быстро! Я не могу так быстро сменить гнев на милость, я слишком крут для такого, - хохочет Енгук, а Джехе тянет его к себе и утыкается ему в шею.
- Можешь-можешь, - Енгук кожей чувствует, как корябаются прохладные, обветренные губы модели. - Все ты можешь, передо мной не устоишь.
Енгук долго молчит, а потом чуть отстраняется и заглядывает Джехе в глаза.
Там затухающими огоньками еще ворочается только что рассказанное - и большие лектории, и Джехе в очках и со списком присутствующих, и Енгук на мотоцикле, и даже первое утро, в которое Енгук не задевает Джехе плечом, а целует с утра в лохматый висок, чуть пахнущий вчерашним парфюмом. Енгуковым парфюмом.
- Не забудь влюбиться в меня в следующей жизни, ладно? - серьезно спрашивает его Джехе, а Енгук проглатывает горький комок в горле и, наклонившись сильнее, шепчет в самые его губы:
- А еще мы съездим на море. На две недели. На Сицилию.
- О! Там действующий вулкан! Целый день потратим на то, чтобы туда влезть и пофоткаться, - улыбается Джехе мечтательно.
- А на другой день прыгнем с парашютом, - кивает Енгук и гладит его по щеке.
Джехе молчит, а потом шепчет:
- Только ты обязательно найди меня в следующей жизни. Пожалуйста.
- Я не смогу без тебя, - просто отвечает Енгук и Джехе закрывает глаза, поддаваясь ему навстречу.

Пак Кен зажмуривается и приваливается спиной к косяку приоткрытой двери.
Он беспомощно зажимает себе рот и комкает в пальцах рубашку на груди.
На изнанке век жгутся картинки следующей, одной из миллиарда их жизней, а потом расползаются от соленых, горьких, злых от бессилия капель.

[Гость]

я сюда вообще никуда.
а я вот не умею писать. но я умею

вот так вот

[Гость]

охтыбожемой *___*

[Гость]

там журавлик. не знаю, но журавлик показался мне обязательным в этом рисунке, м?